Армейская
индульгенция
или Страсти вокруг клочка бумаги, свидетельствующего,
что ты чист перед Уставом и свободен, как птица… хотя бы на двое
суток
…Увольнительная записка. Маленький бумажный прямоугольничек размером не более
половины курсантского удостоверения. А сколько радости и приятных минут
приносил он своим счастливым обладателям! В особенности местным, как называли
ребят, поступивших в военное училище, дислоцировавшееся в родном городе. Чтобы заполучить этот невзрачный клочок бумаги, мы –
местные – готовы были на любую, как нам тогда казалось, «экзекуцию» со стороны
командования. А и то. С приближением субботне-воскресного
«соцветия», которого мы ждали как манны небесной, начиналось целенаправленное отсеивание
кандидатов для «выхода на люди». Где-то в пятницу на самоподготовке
замкомвзвода (или как еще иногда их величали «замками»; производная от трех
начальных букв первых двух слов, составляющих это сложное словосочетание: «зам»
и «ком», а в просторечной скороговорке – «замки») отдавали распоряжение
командирам отделений:
- …Подготовить списки увольняемых!
«Комоды» (так подчас именовали командиров отделений,
от сокращенного указания их должностей в штатной книге личного состава роты –
«ком.отд.»; а слитно, с необъяснимым опусканием буквы «т», почему-то прижилось
«комод») с чувством собственной значимости начинали опрос подчиненных:
- Иванов! В увольнение пойдете?
- А на кой мне? Только душу травить. Ни дружбанов тут,
ни девчонки, ни хоть какой-нибудь родни. Не, я лучше фильм на эстраде посмотрю.
Высплюсь, к тому же.
- Петров! Вас записывать?
- А чо, пойду! Там, в кинотеатре «Низами», говорят,
ништяк фильмец крутят. Давай, рисуй.
- Не «давай», а «давайте», товарищ курсант, - начинал
выстраивать субординацию «комод».
- Да будет тебе, Валера! Чо ты, как не свой?
- Не «тебе», а «вам», - продолжал распаляться тот. – И
не «Валера», а «товарищ сержант». А за нарушение уставных взаимоотношений
объявляю вам трое суток неувольнения!
- О как! – буркнул Петров. – Да и не больно то надо.
Вон с Ивановым здесь, на эстраде, фильмец позырим…
- Как надо отвечать, когда…, - уже не на шутку взвился
было сержант.
-…Есть трое суток неувольнения! – не дав договорить
командиру отделения, рявкнул, что было мочи, Петров.
И кстати,… очень кстати.
Обычно после этого оскорбленное командирское
достоинство выливалось в объявление еще и «наряда вне очереди на работы». А его
неместные боялись во сто крат больше, чем этого неувольнения в чужом городе,
поскольку сие наказание прямиком вело субординационного нарушителя в ротный
сортир – гальюны драить, «чтоб, как у кота глазки, сияли».
- Сидоров!? – жестко продолжал опрос «комод».
- Ну, конечно же, пойду, товарищ сержант, - идеально
вежливо откликнулся тот.
Еще бы Сидорову быть невежливым – женат-то, на
местной. Ждет, небось, не дождется!
- Записал, - почти успокоившись, командир отделения
наконец-таки, сделал первую соответствующую пометку в «списке увольняемых».
- Мамедов!..
И тут с местными начинались проблемы.
- Так точно! Хочу! – однозначно выдохнул Мамедов,
стараясь, как ему казалось, говорить как можно убедительней (авось «комод» не
вспомнит про его «грешок»).
Но у сержанта все на строгом контроле:
- Хотеть-то не вредно. А как же быть с физподготовкой?
У вас же чистый двояк. Перед командиром взвода опозорились. Полтора раза
подтянуться на перекладине не можете.
- Да я… хоть сейчас. Да хоть… десять раз.
- Вперед! На плац!
Курсант «соколом» взлетел на один из пролетов
огибающей строевой плац череды этих спортивных снарядов и, извиваясь всем
телом, стал изображать некое подобие подтягивания.
- Захват кистями рук – неправильный, подбородочком до
перекладины не дотягиваетесь, ногами дрыгаете, что тот кузнечик, а их надо
ровненько держать.., - хладнокровно констатировал командир отделения.
- Но ведь десять раз… - взмолился Мамедов.
- Ладно! – «снизошел с небес», то бишь, с высоты
своего положения сержант, - доложу взводному, что шесть раз Вы подтянулись.
Записываю. Геворков!
- Я! – строго
по-уставному отозвался тот.
- «Лампочка от
фонаря», - неожиданно сострил «комод». – А Вам, батенька, выход в город, извините,
не «светит». В начале недели кто «пару» по начерталке схлопотал?
-
Да сделаю я этот чертеж, - с обидой в голосе сказал Геворков. – Сделаю,
сегодня. А завтра сдам.
- Пока
записываю. Завтра не сдадите – вычеркну. Обещаю.
- Ломидзе! –
сержант испытующе посмотрел на курсанта. – А у Вас – неделя неувольнения, вчера
ротным объявлена. За самовольную отлучку.
- Да не был я
в самоволке, слушай! – энергично запротестовал тот. – Понимаешь? Не был!
- Но Вас не
могли найти в течение пяти часов.
- А мы с
другом-старшекурсником в их казарме в шахматы играли.
- Это Вы
командиру роты объясняйте. Взыскание есть – увольнения нет. Тут, как дважды
два. Другого не дано. Пока ротный в канцелярии – дуйте к нему. Разрешит – нет
вопросов. Запишу. Но не думаю, что он перед строем станет ни с того, ни с сего
снимать с Вас ранее наложенное взыскание. Но… «попытка – не пытка», как сказал
известный грузинский маршал. Вперед!
-
Мухамедьяров!... – Сержант на некоторое время задумался, словно вспоминая
что-то.
Курсант, воспользовавшись так кстати образовавшейся паузой, задыхаясь,
зачастил:
-
Ну, надо мне! Ну, очень надо! Будь человеком. То есть – будьте человеком,
товарищ сержант. В прошлое воскресенье на Приморском бульваре с девушкой познакомился.
Она такая!.. Такая!..
- А кого в понедельник взводный в казарме с сигаретой
засек? – вдруг вспомнил «комод». – Выговорешник, дай Бог памяти, схлопотали.
- Да я ведь уже и свидание ей назначил. Как быть? Что
скажу?.. – совсем упал духом Мухамедьяров.
- Ладно, - «вошел в положение» сержант, что бывало
крайне редко, - я сам подойду к командиру взвода, объясню ситуацию. Думаю,
пойдет навстречу. Но… как быть с курением в казарме?
- Все-все! Завязал! Слово даю! Только в курилке!
- Баранов!.. Гольдман!.. Алекперов!.. Маремкулов!..
К концу самоподготовки у «комода» «заветный» список
был составлен.
- Себя-то не забыли записать, товарищ сержант? –
съязвил Петров. – А то как там без вас «Спартак» с «Нефтчи» сыграет? Продует,
небось.
- Сам ты «продуешь»! – неожиданно сорвался командир
отделения – страстный футбольный болельщик «Спартака». – У москвичей десять
побед подряд, они на третьем месте. А что «Нефтчи»? У аутсайдера СКА-Одессы с
трудом три-два выиграл… Думай, что говоришь! И чуть успокоившись, вернулся в лоно уставных
взаимоотношений:
- Впрочем, что Вам объяснять, если Вы вообще со
спортом на «Вы»!
…Перед ужином «замок» сбивал из трех «комодовых»
списков один – за весь взвод.
- Та-ак! – с еще большим чувством осознания
собственной значимости «пропел» заместитель командира взвода. – С первым и
третьим отделением – все нормально. А вот второе отделение в этот раз, скорее
всего, в увольнение не пойдет.
- Это почему же? – со смешанным чувством обиды и
возмущения встал «в позу» «комод-2».
- А Ваше отделение за какую, извините, территорию
отвечает? – прищурился «замок».
- Ну, за курилку. И что?
- Ну-ну! Баранки гну! Спуститесь и посмотрите, что там
творится – в вашей курилке. «Бычков» - как тараканов на кухне у хреновой хозяйки.
Пока порядок не наведете, Ваш список «отдыхает».
- Второе отделение! – скрипя зубами, прошипел
«комод-2». – Выходи строиться!
Курилка и впрямь напоминала пулеметную точку после
суточного боя. Да что там курилка! И вся прилегающая к ней территория (которая,
кстати, тоже входила в зону «компетенции» второго отделения), словно стреляными
гильзами, была усеяна сотнями окурков.
- Та-ак! – подражая «замку», пропел «комод». – Десять
минут времени и территория должна быть полностью «разминирована».
- Больно надо, - буркнул Петров. – У нас по распорядку
когда уборка закрепленных территорий? После физзарядки. А сейчас – личное
время, извините.
- Понятно, - каким-то спокойно-настораживающим голосом
сказал командир отделения. – Кандидаты в увольняемые, в одну шеренгу –
становись!
Он не стал размахивать «командирским жезлом» - не тот
случай. А более половины подчиненных, вставших под его «знамя», быстро взялись
за дело. Кто-то слетал наверх за венико-совками, и уже вскорости курилка с
«прилегающими» была как «дома на коврах».
После ужина взводные списки будущих «счастливчиков»
легли на стол старшины роты. Тот, просмотрев их, покачал головой:
- Эт-то почти пол-роты записалось! А положено
единовременно увольнять 25-30% личного состава. Значит, человек 15 придется
вычеркнуть…
И понеслось. Тот вчера опоздал встать в строй. Этот с
утра плохо койку заправил. Человека три покинули «заветный» список за то, что в
неположенное время на койках валялись… На следующий день, в субботу, отсев претендентов на
эту маленькую «индульгенцию» продолжался. Взводные (так, с ударением на первом
слоге – просьба не перепутать – мы называли командиров взводов) в этот процесс
почти не вмешивались, разве что, когда надо было походатайствовать за кого-то
из своих подчиненных перед командиром роты. А во всем остальном работу
«чистильщиков» списков увольняемых добросовестно выполняли сержанты со
старшиной. После обеда наступал черед «творческой» работы со
списком ротного (производная слова «рота»; не путать со словом «рот»). И тут
начиналось самое настоящее столпотворение у двери канцелярии роты, за которой
командир со старшиной и взводными «колдовал» над списком. Очередь иногда
выстраивалась вплоть до тумбочки дневального. С неподдельным волнением заходя на эту
«разрешительно-запретительную» процедуру, каждый из нас старался как можно
убедительней и аргументированней излагать причину, по которой он непременно
должен был покинуть расположение.
- Я сегодня приглашен на День рождения друга…
- У меня бабушка заболела…
- Дома надо помочь родителям обои наклеить…
- А у меня вечером свидание с девушкой…
Ассортимент причин был настолько богат и разнообразен,
что вряд ли удастся воспроизвести весь этот «букет» аргументов, которые
шрапнелью обрушивались на ротного. Но ему было не привыкать. Став в какой-то
степени психолого-аналитиком, комроты ловко увертывался от потока надуманных
причин, тонко отсеивая заслуживающее внимания. Правда, и этот процесс был
обоюдо-творческим. Чем лучше ротный вникал в искренность аргументов, тем
«ювелирнее» мы их оттачивали. Но, так или иначе, добрая треть «паломников» в
канцелярию роты покидала ее удовлетворенная положительным решением этого, как
тогда казалось, жизненно важного вопроса. Из канцелярии окончательный список старшина нес в свою
«резиденцию» - «каптерку» (или по-уставному – в «кладовую комнату»). И
начинался очередной этап «осчастливливания» – выдача парадного обмундирования. Ближе к пяти часам, приведя себя и форму в надлежащий
вид, увольняемые стайкой кучковались в курилке – предстояло пройти еще, как
минимум, три «фильтра», чтобы оказаться по ту сторону училищного контрольно-пропускного
пункта. Наконец звучала долгожданная команда:
- Увольняемые! В одну шеренгу – становись!
Казалось, что уже там проверять. Но нет. Строгий
взгляд ротного через одного-двух на третьем да и обнаруживал какой-то
недостаток:
- …Бегом наверх – шею подбрить. Заросла, как колхозное
поле сорняком…
- …Эт-то что за фестивальные носки? А ну-ка, пять
минут времени – заменить на уставные (это значило – на черные или темно-синие)…
-…С чего это у Вас ботинки поседели? Плюете, наверное,
и щеткой грязь размазываете? Бегом в каптерку за гуталином – и до блеска, чтоб,
в ботинок глядя, бриться можно было…
Еще минут пять «замечаний-устранений», раздача
заветных «увольнилок» и увольняемых поротно представляли комбату (или как еще
кое-кто называл командира батальона – «комбате»).
«Комбатя» практически никогда никого не лишал этой
увольнительной радости. Но, как человек военный, прошедший горнило Великой
Отечественной, осматривал каждого временно выпускаемого «на волю» очень
внимательно. И вместе с тем – беспристрастно. Как правило, взгляд его
задерживался на усах курсанта Геворкова.
- Та-ак, товарищ курсант Геворков. Что это вы себе
такое отрастил под носом?
- Усы, товарищ полковник!
- Это не усы, товарищ Геворков, а уже наполовину
борода. Словом, усы - оставить, а «подусники» - сбрить.
Слово «подусники» было личным «изобретением» командира
батальона и обозначало все, что произрастало на наших физиономиях ниже ротовой
щели. Но на этом отцовское отношение к увольняемым и
заканчивалось. Строй в две шеренги подруливал к КПП, откуда вразвалочку
«выплывал» дежурный по училищу. Хорошо если это был «свой» офицер, то есть с
нашего батальона. Тогда все заканчивалось очень быстро – поголовный пересчет
«счастливчиков», сверка с количеством, обозначенном в списке, и…
- Нале-во! Шагом марш!
Сложнее обстояло дело, если дежурил «чужой». Тут
проверка могла быть, как говорится, до исподней. И это на виду у гражданской
публики, томящейся у решетчатых ворот в ожидании своих сыновей, парней и
друзей.
- Головные уборы – снять! Иголку с ниткой – показать!..
- Рубашку на две пуговицы расстегнуть!
Это уже шла проверка на наличие так называемых
«вшивников» и «неуставного» нижнего белья.
- Штанины приподнять!
Последняя проверка на цветность носков. И…
Впрочем, зачастую этим не заканчивались «мытарства»
убывающих в «городской отпуск», как еще, бывало, громко называли увольнение. Очень уж любил ставить точку в этом многоэтапном
процессе учебный отдел. В особенности заместитель его начальника, чей «бзик» был
всем хорошо знаком.
- Усатые, шаг вперед, - командовал он и начинал опрос
«шагнувших». – Фамилия?
- Курсант Мамедов!
- Можете идти. Свободны! Следующий.
- …Геворков!
- Свободны!
- …Иванов!
- Стоп! А Иванову зачем усы! А ну-ка, бегом – сбрить!
- Сидоров!
- То же самое. Сбрить!
- Товарищ подполковник, так я ведь практически
местный. Жена не узнает.
- Отставить разговоры в строю! Или с усами – без жены.
Или с женой – без усов.
Выбирали, конечно же, второе. Устранение последних замечаний – и увольняемые по ту
сторону КПП. о домам. К знакомым. К девушкам. К друзьям… Но и тут расслабляться было нельзя. «Патрули». Они в изрядном количестве бороздили улицы
столичного города. А у них – план, обозначенный комендантом. Не приведешь, к
примеру, пятерых задержанных – сам на «губу» (так сокращенно военные называли
гауптвахту) сядешь. Особенно «старались» летчики, моряки и десантники,
недолюбливавшие нас – краснопогонников. И лишь пройдя через это последнее «испытание»,
увольняемый попадал в родные пенаты, где в нарушение устава – быстро
переодевался в гражданку и окунался в столь желанную атмосферу недолгой
свободы, предоставляемой тебе этим маленьким, невзрачным, но таким всесильным
клочком бумаги – увольнительной запиской.
После шести с чувством выполненного долга комбат,
ротные и взводные покидали территорию училища.
А тем временем в ротах начинался очередной
увольнительный зуд. Ротный, как правило, оставлял старшине с десяток лишних
увольнительных записок – с печатью и собственноручной подписью. Так, на всякий
случай – вдруг кому-то «приспичит» и, естественно, для поддержания авторитета
старшины. Но старшина числился в четвертом взводе, то бишь, во
второй полу-роте. И, конечно же, львиная доля заветных бумажных
прямоугольничков доставалась ребятам третьего и четвертого взводов, где местных
было гораздо больше, нежели в первом-втором взводах. Как правило, мы с Витяней – другом и земляком по
пригородному поселку – оставались в пролете. От второго «полуофициального»
увольнительного пирога нам крошек практически не оставалось. После очередного такого «обдележа» мы это как-то с
обидой высказали старшине.
- Были бы еще, ребята, - сказал тот, - думаете, я бы
вам их не дал? Но нету. Я же их не рисую.
- О, кстати, - заметил друг Колька, отведя меня в
сторону, - а что бы тебе их не нарисовать? Володь, ты же ленкомнату оформляешь,
шрифтами владеешь. Вот и намалюй себе увольнилку.
От шрифтов уже, честно говоря, тошнило. Но домой
хотелось больше. Да и шлея под хвост попала – чем мы хуже третьего-четвертого
взводов? Словом, взял старую увольнительную записку, бумагу, линейку, циркуль,
черный и фиолетовый шариковые стержни и давай писать картину под названием
«Увольнительная записка». С помощью линейки и карандаша разделил листочек по
строчкам, циркулем обозначил круги будущей печати и начал вписывать во все это
соответствующие надписи, стараясь строго выдерживать стиль, виды и размеры
шрифтов. И сам удивился – как быстро и просто все это получалось: черным
стержнем изобразил сам бланк, фиолетовым – печать. А потом, попросив у Кольки
синий стержень (чтобы отличался от цвета печати), взял да и роспись ротного
нарисовал.
- Ну, вы даете, братишки, - покачал головой старшина, искренне удивившись нашим неведомым
ему связям и каналам добывания увольнительных записок. – Как и обещал –
выписываю.
А еще через часок мы с Витькой уже были в дорогом
сердцу поселке…
…В понедельник утром старшина встречал нас «почетным
караулом» как «высоких гостей» прямо у входа в казарму.
- Та-ак, братишки! Давайте-ка ко мне – в каптерку.
Мы сразу все поняли – кто-то, кто видел мои субботние
«художества», отработал «закон правой руки – разрешите заложить».
- Ну, что? По недельке неувольнения каждому? Или
ротному доложить?
Второе было чревато, как минимум, месяцем
неувольнения, и мы «с благодарностью» приняли первое предложение старшины.
…А к концу очередной недели уже старшине нужно было
отпустить в увольнение женатиков, а ни бланков, ни ротного в тот вечер не
предвиделось. И когда он вызвал меня в каптерку, я буквально терялся в догадках
– зачем?
- Володь, - отнюдь «нестаршинским» тоном сказал
старшина. – Надо парочку увольнительных. Нарисуешь?
- Надо – сделаем. А как с неделей неувольнения быть?
- Забудь.
И все-таки информация просочилась чуть выше.
Как-то раз надо было помочь взводному кое в чем на
родном поселке. Забежав в казарму, лейтенант без предисловий выпалил:
- Вы с братишкой сегодня мне нужны. Давай быстренько
парочку увольнительных.
- А у меня увольнительных нет, -
говорю.
- Да брось ты, что я не знаю о
твоих художествах? Давай быстрей. Надо ехать…
…Благо сие не дошло до ротного.
Иначе увольнительную мне выписали бы на значительно больший срок – навсегда. И
уж, отнюдь, не индульгенцию…
В.
Разин.
| Статистика |
Онлайн всего: 1 Гостей: 1 Пользователей: 0 |
|
